СОБАЧЬЯ ФИЛОСОФИЯ

Шел дождь, а я сидел и писал. Вдруг дверь в мой дом заскрипела и отворилась. На пороге стоял большой взлохмаченный пес непонятной породы, вода стекала с него ручьями.

– Здравствуйте, – сказала собака, – можно немного погреться?

От изумления я чуть не выронил чашку с чаем.

– Да, разумеется, - промямлил.

– Вы, пожалуйста, не удивляйтесь – обычно я молчу. Так лучше. Но в такой ливень... Я совсем промок... А поскольку я бродяга... Очень хотелось где-нибудь погреться и обсохнуть... Да и вы здесь один... Все равно вам никто не поверит... Жаль было упускать такую возможность пообщаться. Вы не возражаете?

– Я? Да... Нет... – язык отказывался подчиняться, – то есть, конечно, нет... То есть, да, давайте пообщаемся. Чаю хотите? – не придумал я ничего лучшего.

– С удовольствием, – ответило животное.

– Горячего?

– Да, если можно.

– С сахаром?

– Если вас не затруднит.

– Нисколько.

Однако, когда я трясущимися руками нащупал чайник, возник новый вопрос:

– Вам... в чашку?

– Нет, в миску, если можно, – ответил пес и будто бы даже улыбнулся.

– Коньячку капнуть? Чтобы вы не простудились? – Я уже начал увлекаться этой игрой.

– О, да, будьте любезны.

Я поставил миску рядом с собакой. Пес поднес морду к миске и принюхался. Точнее, ощутил аромат.

– Мой Бог, как давно я не пил настоящего цейлонского... А коньяк, кажется, «Курвуазье»?

– Нет, это «Реми Мартин» ХО, между прочим, – гордо сообщил я.

– Превосходно. То есть, превосходно, что это «Реми Мартин». А вот в том, что я путаю коньяки, ничего превосходного нет. Отвыкаю от хороших манер, – кажется, пес огорчился.

Я поспешил переменить тему:

– Может быть, познакомимся?

– Лтолб, лтолб, – лакал пес. – Да, прошу прощения, как же я забыл? Разрешите представиться – Оболтус.

– А я – Демьян. Какое странное у вас имя...

– Вообще-то, хозяин зовет меня Оберон. Но дворовые собаки переименовали в Оболтуса. Что с них возьмешь?

– Но ведь это же обидно.

– О, нет, вовсе нет. Ведь от того, как ко мне обращаются, я-то ни грамма не меняюсь. Просто я постоянно шляюсь везде, бродяжничаю, так сказать... Кроме того, собратья считают, что я... как бы это... недалекого ума. Дурак, то есть.

– Ну уж нет, – возмутился я, – ты, то есть вы, кто угодно, но только не дурак. Я еще ни разу не встречал говорящей собаки, да и вообще...

– Ну вот… лтолб, лтолб… и поэтому тоже.

– Не понял?

– Они считают меня дураком потому, что я общаюсь с людьми.

Он встретил мой потрясенный взгляд и продолжил:

– Ну да, это не принято. Как бы собачий этикет.

– А они сами-то могут?

– Не знаю. Мне-то какая разница? Бог им судья... Лтолб, лтолб... Чай у вас превосходный, я уже почти согрелся.

– Может быть, еще чаш... мисочку?

– Не откажусь.

– А вот насчет вашего последнего замечания, насчет судьи... Вы это к слову или веруете?

– Что, простите?

– Я говорю, вы веруете в Бога? Или это просто идиома?

– Ах, вот вы о чем! Дак ведь... Не знаю, как и сказать...

Пес задумался.

– Но он, по-вашему, существует? – не вытерпел я.

– Как бы это... – пес был явно озадачен. – В вашем, людском понимании его, конечно, нет. Это я насчет облака и дедушки с нимбом. Но вообще-то, конечно, есть. Нет, не правильно, – Оболтус сделал резкое движение головой, как будто отогнал муху. – Скажем так, нет ничего, кроме него. Вот вы здесь сидите, вот я здесь лежу, чай, который я пью, «Курвуазье» этот... Все это – он, Бог, то есть. Но с другой стороны... – он усердно почесал задней лапой за ухом, – раз нет ничего, кроме него, то и его тоже как бы нет. Другими словами, кто может засвидетельствовать его присутствие, если все – он? А если бы кто-то и мог, то и этот кто-то и его вопрос, и то, где бы он в этот момент находился, снова были бы Богом. Понятно?

– Не очень, – сознался я.

– В такие моменты я согласен с моими собратьями – насчет того, что я дурак. Невозможно это выразить словами, поэтому и лучше молчать.

Тема, кажется, задела Оболтуса за живое. Он встал, отряхнулся водопадом брызг и принялся расхаживать взад и вперед по комнате, оставляя мокрые следы.

– Почему собаки не разговаривают? И кошки тоже? Не умеют? А почему? Не хотят учиться. А зачем?! О главном все равно словами не скажешь. Самое главное в жизни – уметь ею наслаждаться. Ею – жизнью, или Богом, если хотите. Ведь любая собака или кошка, любое дерево или цветок, любое животное или растение – все умеют наслаждаться жизнью – и это самое важное. И это то, что вы, люди, утратили, наверное, навсегда! Поэтому вам и нужно много говорить. А собакам, например, нужно только рычать, когда отнимают еду, лаять, когда надо напугать или просто от нечего делать, и храпеть, когда спишь. Остальные звуки лживы. Ведь истинная радость – всегда в тишине.

– Но позвольте, – уловил я, как мне показалось, собачью логику, – а как же прогресс, культура, технологии, в конце концов? Ведь там не обойтись без слов!

– Прогресс? А куда ведет ваш прогресс? – Оболтус, в пылу спора позабыв о недавней галантности, разговаривал едва ли не грубо. Этакий разгоряченный профессор, в сотый раз разъясняющий тугодумам студентам очевиднейшую, по его разумению, теорему.

– Куда ведет этот ваш, так называемый, прогресс? Вы скажете – к изобилию, а я скажу – к гибели планеты, которая вас кормит. Вы скажете – в глубины морей и океанов, к далеким звездам, а я скажу – подальше от самих себя. Вы скажете, в конце концов, что прогресс помогает вам почувствовать себя царями природы, а мы, часть этой природы, скажем нет! То есть, чувствовать-то вы чувствуете, но ведете себя как дети, разбирающие на детальки любимые игрушки. Что, скажите мне, что? – Оболтусу сейчас не хватало только кафедры, – полезного привнес ваш разлюбезнейший прогресс? Он облегчил вам жизнь? Нет, потому что это не жизнь. Борьба – может быть, конкуренция – Бога ради, война с самим собой и целым миром – тоже соглашусь, но только не жизнь.

Тут пес оборвал пламенную тираду и произнес вдруг совершенно спокойно, даже обыденно:

– Прогресс облегчает вам смерть. Да, да. Ибо с того самого момента, как вы сменили детские подгузники на штанишки гимназиста, вы перестали жить. Вы умерли. Точнее, умираете. Ваше существо, загнанное в склеп чужих условностей – социума, по-вашему, – еще посопротивляется, побарахтается. То тут вскочит не вовремя, то здесь засмеется невпопад, то там крикнет не ко времени, но все – вас уже почти нет. Вы уже болтик, вас уже измерили, на вас нарезали резьбу, вас шлифуют и равняют по размеру, – пес подошел к миске и отпил. – Вы уже маленький винтик в машине, несущейся в пропасть.

Пес улегся, почти охватив миску лапами и предался лаканию.

Я поймал себя на том, что стою как истукан посреди комнаты, улыбаюсь, но не знаю, что возразить. Наверное, у меня был дурацкий вид.

– И где же выход, по-вашему? – я попытался сказать это не без иронии.

Пес лакал.

– Я спрашиваю, где выход?

– А нигде...

– То есть как?..

– А никак. Нету выхода, и все. Оно спит в вас, – пес перестал пить, громко уронил голову и глядел исподлобья, – оно спит в вас, то, что вы называете Богом. И никто не знает, когда проснется. Вам, конечно, сразу же надо найти выход. Побороться с кем-нибудь, переиначить все, перекроить по-новому. Не поможет. Толк от ваших революций, простите, равен пользе от поллюций.

Я захохотал.

– Да, да. Какая разница, если вы все равно спите. Если оно в вас спит. Дергаетесь вы во сне или лежите спокойно – большой разницы нет. Ну, поменяют вам еще раз простыни...

На какое-то мгновение я вдруг осознал всю пикантность ситуации: философствующая собака, пьющая коньяк ИКС О и цейлонский чай… А я посреди комнаты и, наверное, с идиотской улыбкой. Может, я просто сбрендил? Или сплю? Я почесал за ухом, почти по-собачьи – нет, точно сбрендил. Или сплю. Или сбрендил и сплю. Но потом подумалось: «Ну и что? Если я сошел с ума, тогда все равно лечиться – какая разница часом раньше или позже? Если сплю – проснусь, не иначе. А разговор-то больно уж увлекательный. То есть бред, конечно, полный, но во сне – почему не дослушать?»

– И все-таки, – сказал я громко, так как пес уже задремал у миски, – если все, что вы сказали, правда, что посоветуете?

– Осознать, – полусонно ответил Оболтус.

– Что?

– Осознать. Осознать, кто вы и что в вас – остальное придет само.

– И ничего не делать?

– Почему? Делайте, если хотите. Но осознанно. Барахтайтесь под одеялом – сколько влезет, только поймите, что спите.

– И тогда?

– И тогда, может быть, проснетесь, – пес зевнул, – со временем.

– А если все это неправда?

– А вы попробуйте. Потом расскажете.

– Нет, постойте, зачем я должен пробовать, если я вам, допустим, не верю?

– Ну, значит, не верьте, – пес, кажется, снова задремал, – полтора часа назад, например, вы не верили, что бывают говорящие собаки.

– Это точно.

Я, задумавшись, побрел на кухню сварить кофе. Себе и Оболтусу, если захочет. Когда вернулся в комнату, пес сидел, вытянувшись в струнку, будто после хозяйской команды «сидеть!»

– Ой, вы меня извините, – начал он, – вот так всегда... Заговорюсь, а потом... Чай горячий, коньяк, сами понимаете... Вы, наверное, хотели ужинать? Вы уж извините, что задержал...

– Нет, нет, что вы, – поспешил я заверить. – Кофе хотите?

– Да нет, пойду я…

Пес встал и направился к двери. На пороге остановился и оглядел комнату.

– Извините, что натоптал.

– Ничего, я вытру, – выпалил я, – может, все-таки останетесь – поужинаем?

– Спасибо, я уже ел сегодня, – Оболтус явно чувствовал себя виноватым - это было видно по глазам, и я ничего не мог поделать.

Он толкнул носом дверь и вышел во двор. Дождь, судя по всему, кончился.

– Мы еще увидимся?

– Обязательно.

– Когда?

Нет ответа.

– Когда?

Шлеп, шлеп, шлеп по лужам.

Я кинулся к холодильнику, схватил большой кусок бекона и, догнав Оболтуса уже у калитки, сунул мясо ему в пасть.

– Ха-хи-бо ха-хое, – поблагодарил пес.

Потом он еще раз виновато взглянул и... шагнул за калитку. А я еще долго стоял в тапочках по щиколотку в луже и смотрел ему вслед.

– До встречи, дурак среди собак, – сказал я шепотом и улыбнулся, – я знаю, когда мы снова увидимся... Когда я проснусь.

Я вернулся в дом, налил кофе и написал на чистом листе бумаги: «Дверь в мой дом заскрипела и отворилась. На пороге стоял большой взлохмаченный пес непонятной породы.

1997 г.

(Короткий комментарий. Это первый, написанный мной, рассказ. Многое меня теперешнего в нем не устраивает, но я решил, как и еще пару старых рассказов, оставить их без современной редакции, в их, так сказать, первобытности).